Александр Листовский - Конармия[Часть первая]

— Нехорошо! — Офицер неодобрительно покачал головой. — Нехорошо… Скоро идем в наступление, а тут такие разговоры… И много их всех?

— Пока замечено восемь человек… Вы вот что, господин есаул: попрошу вас, прикажите вахмистру назначить этих трех голубчиков сегодня в разведку. Я сам с ними поеду.

— Хорошо, батюшка.

— Ну и прекрасно. И чтоб этот разговор был между нами. А я, одним словом, к командиру полка пойду испрошу разрешения…

Разъезд, в колонне по три, шел то шагом, то рысью. Впереди рядом с Ионой Фроловым ехал отец Терентий на своем лохматом киргизском коньке. На этот раз вместо винтовки у него был новенький японский карабин, только что подаренный ему есаулом Комовым. «Подмазывается офицер, — думал монах, — надо будет поглубже проверить, что он за человек. Может, тоже крамольник».

От станицы Суворовской, в районе которой стояла 2-я донская дивизия, отошли уже более пяти верст, но дозоров почему-то не выслали. Ехавший в колонне Фомушкин, как и все его товарищи, объяснял это тем, что впереди были свои и пока можно было двигаться без охранения. Не смущало Фомушкина и то обстоятельство, что все его товарищи, в числе восьми человек, оказались почему-то вторыми номерами в центре колонны, а по бокам ехали хмурые старики.

Он ехал, вдыхая знакомые с детства степные запахи, и с сожалением думал о том, что не смог проститься с матерью, у которой был единственным сыном. Мать еще с вечера поставила тесто для пирогов и наказывала ему обязательно приходить утром. Но урядник Фролов почему-то не отпустил его, строго приказав никуда не отлучаться из взвода.

Вокруг куда хватал глаз расстилалась ровная голая степь с выжженной солнцем травой. Изредка попадались изломанные зарядные ящики, разметанные стога прошлогоднего сена и еще какой-то хлам — следы былых боев. Несмотря на октябрь, в степи припекало, и казаки то и дело прикладывались к флягам.

Впереди, на холме, у хутора Власовского, показались недвижные крылья разбитой снарядом ветряной мельницы. Лошади шумно отфыркивались и мотали головами, позванивая железом удил. К степным ароматам примешивался родной всякому коннику крепкий запах лошадиного пота. Разъезд шагом подходил к мельнице. Отец Терентий обмахивал фуражкой вспотевшее лицо.

— Бери их, братцы! — вдруг крикнул он, быстро повернувшись в седле.

Молодые казаки не успели опомниться, как их сбили с седел и перевязали. Только один нижнечирский — Фомушкин знавал его как отменного силача — еще боролся с насевшими на него двумя стариками. Но тут подбежал на своих кривых ногах урядник Фролов и, размахнувшись, оглушил его кулаком.

— Вешай их, братцы, по двое на каждое крыло, — спокойно распорядился монах.

— За что? За что же нас вешать? — со слезами на глазах крикнул Фомушкин.

— Молчи, анчихристово семя! — хриплым шепотом сказал Иона Фролов. — Сам знаешь, проклятый!

Вечером по полку, а потом и во всей дивизии пронесся слух о том, что высланный разъезд был атакован крупным конным отрядом красных и восемь молодых казаков взяты в плен или передались на сторону врага.

Во дворе царицынской больницы, превращенной в военный госпиталь, сидели на куче бревен выздоравливающие красноармейцы. Среди них находился и Дерна. Поматывая рукой и изредка поправляя падающий на глаза чуб, он стежок за стежком накладывал парусиновую ластовицу на ярко-красный, с желтыми шнурами гусарский доломан.

— Зря, браток, мы с тобой спорим, — говорил он своему собеседнику, молоденькому артиллеристу в белой заячьей шапке. — Раз ты в шахте не бывал, то и помалкивай. Ты ужаса не видал? Каторги? Так вот и посмотри при случае в шахту.

— Мне брат говорил. Он забойщик, — сказал артиллерист.

— Ну, то брат. А ты сам посмотри… Хотя сейчас и не увидишь. Теперь другие порядки… Нет, братко, самый отчаянный человек на шахте есть коногон. У него и форма своя — чуб, как кудель! Если коногон идет в Шахту, так сразу видно: фуражка набекрень, плеть намотана на шее, а рукоять висит на груди, как аксельбант у штабиста. Это его гордость. И уступай ему дорогу, иначе он тебе голову оторвет… У нас пристав, бывало, только и охотился на коногонов. Специально ножик носил.

— Резал их, что ли?

— Резал… чубы.

— Зачем это?

— Так я и говорю, что на нашей шахте коногоны были самый отчаянный народ, зачинщики забастовок, за ними все шахтеры шли! Вот пристав и резал им чубы, чтобы не сразу было видно заводчиков… А забойщик что? Он отрубал и ушел. Свое рабочее место он видит всегда. А коногон гонит галопом впотьмах. Только вагоны гудят. А их целых пять штук. Поезд! А вдруг впереди какая авария?

— Живодеры вы, коногоны.

— Зачем? Нет, мы обращение с конем всегда понимаем. Конечно, всякие есть. Кто учит лаской, кто плетью. Лошадей нам приводили с калмыцких степей. Такие дикари были. У нее глаза горят, она не знает, куда ей деваться, а обучить ее надо. Вот некоторые и порют ее плетями, покуда она не пристроится к положению и не станет делать что нужно. И человеческий язык научится понимать.

— Как это?

— Очень просто. Вот, скажем, на быстром ходу подъезжаешь к стволу, барок долой, а сам командуешь: «Примкни!» Она с ходу слетает с пути, прижимается к стенке, а вагоны мимо нее… Нет, браток, ученая лошадь знает все случаи. Или вот: скачешь с грузом, и вдруг авария — забурил! То есть вагоны с рельсов сошли. Самому ведь не поднять? Ну, я-то, положим, сам поднимал, а у другого сил не хватит. Вот он и подводит лошадь к вагону и командует: «Грудью!» Она давит всей силой и поднимает вагон. Вот как, браток…

Неподалеку, видимо за линией фронта, батарея ударила беглым огнем. В ту же минуту тяжелый взрыв расколол тишину. Дерпа поднял голову, прислушиваясь к грохоту пушек.

— Сегодня, товарищ, я отсюда уйду, — после некоторого молчания заявил он решительно.

— Куда?

Дерпа молча кивнул в сторону артиллерийской канонады, подкатившейся, казалось, к самому госпиталю.

— Так же ваших тут нет, — заметил артиллерист.

— К другой части пока прикомандируюсь, — сказал Дерпа, вспоминая товарищей, которые, как он слышал, уже не полком, а бригадой дрались в окружении где-то под Котельниковом.

Это было действительно так. Сальская южная группа, дравшаяся к югу от Царицына, вдоль Владикавказской железной дороги, месяц назад была отрезана белыми от Царицына. Состоя из двух пехотных дивизий и кавалерийской бригады Буденного, части Сальской группы численностью около пятнадцати тысяч человек оказались в районе Котельникова в кольце белых. Наличие огромного количества беженцев, спасавшихся от зверств белогвардейцев, ослабляло борьбу Сальской группы. Но все же она с жестокими боями шаг за шагом пробивалась к Царицыну. В авангарде шла бригада Буденного. Бойцы уже слышали отдаленный гул канонады. Это придавало им еще больше решимости как можно скорее прийти на помощь товарищам…

Отец Терентий только что отслужил молебен о даровании победы «христолюбивому воинству», сам свернул походный алтарь и унес его в хату. Он служил на улице потому, что небольшая станичная церковь не могла вместить весь полк. На этот раз он был во всей форме — в рясе, стихаре и камилавке — и не казался таким тщедушным и маленьким.

Придя в хату, он приказал денщику седлать лошадей. Потом переоделся, проверил, хорошо ли вычищен и смазан карабин, пощелкал затвором и вышел на улицу. Мимо с дробным стуком копыт тянулась казавшаяся бесконечной колонна конницы. Играли трубачи, колыхались белые хвосты бунчуков. На пиках пестрыми мотыльками вились флюгера.

От хвоста колонны послышался, все приближаясь, перекат бодро здоровающихся голосов. Генерал Попов со штабом обгонял полки. Под ним, распушив хвост, шла широкой рысью сытая рыжая лошадь. Красный солнечный луч отсвечивал на генеральском пенсне. Шагах в двух за Поповым бородатый казак вез трепетавший на пике значок. За ним, придерживая рвущихся лошадей, ехали штабные, ординарцы, и вестовые. Кавалькада с быстрым топотом пронеслась вдоль колонны и скрылась в густом облаке ныли.

Дивизия переправилась через Дон не понтонному мосту и вышла в степь. В прозрачном утреннем воздухе было хорошо видно, как короткими змейками извивались впереди небольшие колонны походного охранения.

Казаки тихо переговаривались и поглядывали по сторонам. Лошади настораживались, прислушиваясь к катившемуся от Царицына орудийному гулу.

Впереди показалась ветряная мельница. И тут перед полками открылось страшное зрелище: на крыльях покачивались на ветру восемь повешенных…

Отец Терентий ездил вдоль колонны и с горящими глазами, показывая на повешенных, исступленно кричал:

— Смотрите, братцы, что делает с казаками антихристово племя!

Он снимал фуражку и широко крестился: